Партизан

— Ловил ли я рыбу, когда был в России? — переспросил меня мой друг.

Подняв воротники пальто, мы сидели в лодке на прикормленном месте, где от края тростника начиналась глубина, и ждали, пока подойдет красноперка.

Он помолчал, потом сказал нерешительно:

— Последний раз в конце декабря 1943-го.

— Последний раз? Но ты же был на восточном фронте до конца?

— Да, но после Рождества сорок третьего у меня не хватало духу…

Ответ прозвучал странно, и я попросил его рассказать об этом поподробнее.

— До сих пор я еще никому не рассказывал этой истории. Это рождественская история, и в конце ее, как положено, горят свечи. Там, где она происходила, свечей, разумеется, не было. И тем не менее, история эта не лишена сияния и предзнаменований.

Мне еще не приходилось видеть друга в таком торжественном настроении. Я зажег трубку и стал смотреть на наши поплавки, неподвижно стоявшие на водной глади. Он с трудом начал:

«В то время я служил лейтенантом в штабе полка. На нашем участке в тылу временами было опаснее, чем на фронте. Мы находились неподалеку от Двины, и  партизаны  доставляли тыловым службам много неприятностей. Леса, болота, песчаные холмы — дикая, непросматривающаяся местность. Блиндажи и командный пункт мы построили глубоко в песчаной почве, на расстоянии двенадцати километров от линии фронта. В нескольких километрах к юго-западу протекал приток Двины. Он изобиловал рыбой; встречались крупные щуки. Шириной от 15 до 25 метров, местами разливаясь почти до размеров озера, с быстрыми и медленными участками, он тек по бездорожью, в основном среди ольховых и березовых лесов или обширных зарослей тростника. Несколько раз я уже снабжал штаб рыбой для хорошего обеда. И когда мы с командиром вернулись утром с проверки наблюдательных пунктов, он спросил, не мог бы я поймать рождественскую щуку. Ничего не было для меня приятнее такого задания; я приказал седлать лошадь и пошел за своей снастью. Она была довольно-таки примитивной. Когда наша дивизия после отступления поздней осенью заняла новые позиции, в моем распоряжении были лишь несколько хороших тройников и двадцать метров плетеной шелковой лески. Но если есть крючки и леска, то этого уже достаточно, тем более когда ловишь в девственном водоеме. Проволока, жесть, дерево и несколько инструментов найдутся в любой части. Особенно я гордился своими блеснами. Я вырезал их из толстой латуни наших гильз и как следует проковал. Ствол молодой сосенки, очищенный от коры и надлежащим образом высушенный у печки, превратился в эластичное и прочное удилище. Установить на него проволочные пропускные кольца было несложно, вот только над катушкой мне пришлось поломать голову. В конце концов, я от нее отказался и довольствовался коротким обрезком бревна в форме барабана, на который я и наматывал леску. Дальние забросы мне не требовались. Леска была прочной и, во всяком случае, давала мне такую свободу действий, что я уже вытащил этой снастью несколько хороших щук и приличных окуней. Среди них была одна щука весом почти десять фунтов. Правда, ее вываживание прервал выстрелом из карабина мой коновод, которого я, конечно, всегда брал с собой.

Теперь же, когда этот парень подвел ко мне мою гнедую, на лице его была досада. На этот раз он не мог меня сопровождать, поскольку был связным и его на мотоцикле с коляской посылали в дивизию за рождественским маркитантским товаром. Ну что ж, я понял, что мне придется самому нести свою добычу, но, на всякий случай, кроме рюкзака закинул на плечо и свой карабин. Утром выпало немного снега, однако когда я сел на лошадь и поехал, светило белое полуденное солнце.

Было здорово ехать рысью, держа легкое удилище у седла, словно пику. Я положил его в футляр для стереотрубы. Я ехал верхом, за плечами карабин, под шинелью — меховой жилет. И мне казалось, что я не нахожусь на современной войне, а отправляюсь на поиски приключений во времена рыцарей. В редком сосновом бору лошадь побежала во всю прыть. Я придерживался гребня вытянутого песчаного холма, который по обеим сторонам спускался к трясине. Затем нужно было пересечь часть болота по извилистой тропе, которую я разведал с некоторым риском для жизни и которую теперь, после первого снега, было непросто отыскать. Но моя гнедая знала дорогу. После почти целого часа езды я добрался до березово-ольхового леса, окружавшего узкую излучину реки. Тихо журчала вода, матовым золотом блестело дно. Вода была болотно-коричневатого цвета, но совершенно прозрачная.

Я поспешил заняться лошадью, подтянул недоуздок и привязал лошадь к березе. Наспех перекусил и отпил глоток из бутылки.

Было полное безветрие. Вдали время от времени громыхала артиллерия. Пулеметов не было слышно — слишком далеко. Я был один в глубине России, под заснеженными березами. Осторожно прокравшись вниз по склону, я некоторое время наблюдал за тем, как струи, минуя отмель около моего берега, ударялись в противоположный, более крутой. Там вода была темнее».

Друг поднял голову и посмотрел на меня. Я кивнул ему, ибо знал, о чем он думал. И он продолжал.

«Ты, наверное, представляешь себе мое душевное состояние в тот момент, поскольку ты сам рыболов и был в России. И ты ведь знаешь то одиночество, которое одновременно и подавляет, и освобождает нас, одиночество почти нетронутой природы.

Латунная блесна, отполированная до блеска, сверкнула при забросе и, сносимая течением, медленно колыхаясь, пошла на глубину.

Первый заброс всегда какой-то особенный. К тому времени я поймал в этом месте уже не одну щуку. Я называл его барометром. По нему можно было узнать, каковы шансы на успех. Ибо даже в этой реке, где наверняка никто не ловил, у щук не всегда был аппетит.

После второго заброса мне показалось, что в глубине у противоположного берега что-то мелькнуло. Это не могла быть блесна. Это скорее напоминало бок крупной рыбы. Но последующие поспешные забросы оказались пустыми. Я прокрался ниже по течению, прозевал в следующем месте поклевку, упустил в третьем месте сносную щуку при вываживании, потом из тихой, глубокой ямы за упавшим в воду деревом вытащил трех хороших окуней. Дальше берег стал совсем непроходимым. Я сожалел о том, что не направился вверх по течению, где, как я знал, было просторнее. Но, разгоряченный стремлением поймать желанную и практически уже обещанную рождественскую щуку, я ломился сквозь заросли тростника, почва под которыми была достаточно сильно схвачена морозом, и надеялся где-нибудь снова выбраться к воде и обнаружить там удобное местечко. Еще только одно место — после него я собирался вернуться назад, к лошади. Я чувствовал себя неуютно, но именно потому, что мне было не по себе, я заставлял себя не поддаваться этому чувству. Тростники становились гуще, почва несколько раз проваливалась под ногами, и я как раз собирался повернуть обратно, как опять появился просвет и я вышел на некое подобие тропы. В моем рыбацком пылу это вряд ли могло меня насторожить, тем более, что я услышал шум воды, встречавшей на своем пути стебли, и вскоре оказался на чем-то вроде платформы. Несколько трухлявых столбов стояли в воде, доходя до середины реки — должно быть, здесь когда-то были мостки. Вверх от моего берега поднимался отлогий склон. Там, где берег опять понижался, река становилась вдвое шире, а шагах в трехстах ниже, где вновь начинался лес, она, очевидно, разделялась на несколько рукавов. Все это я увидел в известной степени лишь мельком. Здесь я еще ни разу не был. Стало темнее. Полетели отдельные мелкие хлопья снега. Моя леска замерзла, но мороз был мягким.

Блесна играла за одним из столбов, там, где начиналась тихая вода. Эта была большая блесна, длиной почти с ладонь. Большой была и сомкнувшаяся над нею пасть. После подсечки щука стояла, словно оцепеневшая. Лишь когда я дернул во второй раз, она затрясла головой, словно нехотя развернулась, опустилась на глубину и размеренными, неторопливыми рывками потянула вниз по течению. Последовав за ней, я сделал несколько шагов, поскользнулся на заснеженном крутом склоне, восстановил равновесие и стал ждать «торпедной атаки». И она началась. Огромная рыбина, казавшаяся усталой, следовала за леской. Теперь я снова ее увидел. И тут она как будто взбесилась! Я был к этому готов. Леска обжигала мне пальцы. Я слышал, как хрустел лед. Доски под ногами прыгали. Я тормозил, но это мало помогало. Двадцать метров лески кончились. Левой рукой я судорожно сжимал «катушку». Наступил решающий момент. Щука ворочалась на середине реки, летели брызги. Раздавалось шлепанье, хлопанье, вода бурлила.

Теперь я держал удилище и леску в правой руке, а левой нащупал карабин и снял через голову ремень. Попадание пулей недалеко от буйствовавшей щуки могло оглушить ее ударной волной.

Вдруг за моей спиной раздался голос: «Геверр вег! Хенде хох!»

Одновременно я почувствовал, как что-то твердое уперлось мне в бок, и, скосив глаза, увидел два валенка. Теперь я понял, что произошло. Я выпустил из руки карабин, и он скользнул на землю. Но удочку я продолжал крепко сжимать, хотя она и была поднята высоко над головой. Это было смешно, несмотря на всю серьезность ситуации. Щука рвалась теперь вниз по течению вдоль нашего берега, пригибая мне руки вниз. Человек, стоявший за мной, убрал предмет, упиравшийся мне в спину. Я не понимал, что он говорил. Вероятно, он так же ласково ругал на своем языке рыбину, как я ругал бы ее на моем, если бы у меня не пересохло во рту. Щука снова выпрыгнула из воды, тряся головой. На этот раз мы оба издали одни и те же звуки. Первобытные звуки, которые, может быть, издавали еще рыбаки каменного века, когда щука трепыхалась у них на остроге.

Русский наклонился вперед. На нем была своего рода униформа без знаков различия. Бородатое, обветренное лицо свидетельствовало о многих ночах, проведенных в походных условиях.

Подчиняясь команде «Руки вверх!», я сбил с себя шапку, но заметил это лишь теперь, когда непроизвольным движением вытер пот, градом катившийся со лба. Я попробовал было показать на карабин и на щуку. Мне нужно было как-то побудить русского принять участие в вываживании. Но он энергично покачал головой. Я предложил ему взять удочку — существовала ли для меня большая жертва?! Может быть, это могло его соблазнить? Но он лишь ухмыльнулся и снова выдвинул автомат.

Не помню уже, что творилось в эти секунды или минуты у меня в голове. Утомлявшуюся щуку я вываживал механически. Она поворочалась, затем, поддаваясь натягу лески, медленно пошла вверх по течению, проплыла мимо нас по отмели и устало, но все еще решительно взяла курс на те самые столбы, возле которых схватила блесну. Мне еле-еле удалось отвести ее от них. Она еще раз развернулась поперек течения и рванулась, окунув в воду конец удилища, но после этого всплыла как бревно и легла на бок. Глаза ее уставились на нас, а туловище коснулось берега. Партизан внезапно наклонился и схватил щуку обеими руками, но она изогнулась, а затем резко распрямилась. Русский покачнулся, потерял равновесие на скользком снегу, но тут я схватил его за воротник и рванул их обоих, моего врага и нашу щуку, к себе. Так мы и стояли — он, обняв щуку, и я, держа его за воротник.

Партизан, казалось, стряхнул с себя оцепенение. Его глаза беспокойно забегали. Мы оба дрожали. В этот момент решались наши судьбы. Автомат лежал на земле рядом с моим карабином. А русский все еще держал нашу щуку. Но тут кризис миновал. Я отпустил его, отошел на шаг назад от оружия и улыбнулся. Русский тоже изобразил подобие улыбки. Наверное, и у меня улыбка не совсем получилась. И тогда я протянул ему руку. Он помедлил, потом бросил щуку в тростники и пожал мне руку. Я до сих пор помню ощущение холодной щучьей слизи на руках при нашем рукопожатии. На словах объясниться мы не могли, но этого уже и не требовалось. Мы подошли к нашей щуке. Свыше метра длиной, черно-золотистая с зеленоватым отливом, она лежала среди стеблей тростника. Жаберные крышки медленно поднимались и опускались».

Мой друг замолчал.

— Ну, — спросил я его, — и чем же все это кончилось? Что вы сделали дальше?

Он посмотрел на меня и продолжил:

«Да, что же мы сделали? Какое-то время мы ничего не делали. Я мог бы вытащить кинжал, но русский, возможно, истолковал бы это неправильно. Он тоже нерешительно оглядывался, не поворачиваясь ко мне спиной. Тогда я вспомнил о бутылке. Я кивнул ему, снял рюкзак, показал на наружный карман, изобразил, что пью, и он закивал понимающе. Он взял бутылку, мы оба выпили. Потом я приколол щуку. В то время как она содрогнулась, а ее плавники с дрожью растопырились, во мне спало напряжение. Я показал на рыбину и пододвинул ее русскому. Он замотал головой и дал мне понять, что я должен положить ее в рюкзак, причем не мешкая. При этом он наморщил лоб и неопределенным движением показал на заболоченный лес вниз по реке. Потом он, партизан, поднял, словно в смущении, мою шапку и протянул ее мне. Он согласился взять только одну сигарету — сигареты бы его выдали. Затем он кивнул мне, несколько раз крепко сжал зубы, так что выступили мышцы челюстей, взял свое оружие, повернулся и быстро исчез среди тростников и падавшего снега».

— А ты?

«Я допил то, что оставалось в бутылке, и выбросил ее. Лишь тогда я поднял карабин. Снежные хлопья таяли, опускаясь на черную воду. Блесна все еще была у щуки в пасти. Я отрезал ее, а удочку задвинул далеко в камыши. Пусть себе лежит. Я предчувствовал, что никогда больше не пойду в России на рыбалку».

Мы помолчали.

Потом я спросил:

— Но щуку ты ведь взял с собой?

— Да, рюкзак был тяжелым.

— И ты выбрался невредимым?

— Иначе я не сидел бы сейчас здесь с тобой.

— Но ведь партизаны могли тебя…

— Видимо да, если бы они меня поймали. Они застрелили бы меня, как застрелил бы и мой партизан-рыболов, если бы не щука.

— Значит, щука спасла тебе жизнь?!

— А я ее заколол. Может быть, одному из нас троих суждено было умереть.

— А твоя лошадь?

«Обратный путь был нелегок. Мне пришлось преодолеть себя: расслабившись, я был почти что парализованным. Наверное, щука спасла меня тогда еще раз. Я хотел, я должен был во что бы то ни стало доставить ее на командный пункт. Эта мысль поддерживала меня, пока я ломился сквозь дебри, держа наготове карабин.

Почуяв меня, моя гнедая заржала. Трясущимися руками я взнуздал и оседлал ее. Мне с трудом удалось сложить попону.

Я скакал, как в кошмарном сне, сжимая повод левой рукой и держа карабин перед собой над холкой лошади. Он ничем бы мне не помог, но он поддерживал меня морально. Гнедая шла беспокойно. Я пустил ее рысью. Наш полуденный след занесло снегом. Стемнело. Лишь оказавшись в строевом лесу, я снова натянул повод. По-рождественски мирно сыпались на кроны сосен снежинки. На фронте было тихо.

Когда показался просвет, я почувствовал запах дыма. Я словно вернулся с того света, когда часовой окликнул меня:

— Господин лейтенант?!

Через два часа мы ели щуку. На командном пункте».

— Ты рассказал своим товарищам о том, как ее поймал?

— Чтобы самому оказаться пойманным? Нет, только командиру, когда докладывал о своем возвращении. Ему можно было говорить такие вещи. Он слушал, казалось, совершенно равнодушно. Когда я закончил, он посмотрел на меня и произнес: «Это останется между нами».
Он не был рыболовом, но он был настоящим мужчиной. При свете свечей, зажженных на молодой сосенке под низким потолком, он выпил за мое здоровье.

Автор: Х.Г.Й.

Источник: H.G.J. Ein Partisan. In: Der Fischer, VÖAFV, Wien, 1972, Nr.11, S. 10–12.
Перевод с немецкого Дмитрия Баличева.