Стоял октябрь 1945 года. Всего полгода назад закончилась война. Жилось трудно. Правда, за лето и осень удалось насобирать грибов и ягод, насолить огурцов, вырастить картофель и прочие овощи. Но, как говорится, гриб да огурец в брюхе не жилец. Хлеба-то считай что не было. Тот, который иногда пекли, на три четверти состоял из той же картошки. О мясе мы давно забыли. Зато нас поддерживала рыба.
Рыбы в те годы было много, а вот возможностей ловить ее — мало. Почти все светлое время суток съедала работа в колхозе и на своем приусадебном участке, а для рыбалки приходилось использовать ой какие дорогие часы отдыха и сна. И пережившие войну мужики, и мы, подростки, ловили рыбу кто как мог.
Помню, взял я раз полдюжины жерлиц и дюжину донок, наловил вентерем в маленьком лесном озерке мелких карасей и отправился к вечеру на озеро Глубокое, тоже лесное, но порядочных размеров и богатое рыбой.
Такое имя оно получило потому, что все другие озера вокруг имели глубину от двух до трех метров, а тут — шесть. Рыба в нем жила разная: окунь и щука, язь и лещ, плотва и красноперка, ерш и линь, крупная, аж до двадцати сантиметров, уклейка, а также налим. За налимом-то я и отправился на ночь глядя на то озеро.
Первым делом отыскал свободную и без дырок камью. Потом нарубил топором кучу дров, надрал бересты, нашел смолья. Ведь октябрьская ночь длинная, темная и холодная, костер надо жечь до утра.
Нашел, пока еще была светлинка, спрятанную в кустах «козу». «Коза» — это металлическая решетка из толстой проволоки или стальных полосок с загнутыми вверх концами. На нее клали смолье. Подожженное, оно ярко горело и давало возможность плавать по озеру или реке даже ночью. «Коза» крепилась к камье так, чтобы угли от сгоревших поленьев падали в воду.
Уже впритемень повесил на тычки жерлицы, наживив их карасиками покрупнее. Донки и налим — это одно, а жерлицы и щука — другое. Одно другому не мешало, тем более что рыба нужна была не только своей семье, но и родственникам, соседям. Примечательно, что денег за рыбу тогда не брали, помогали друг другу, кто как мог.
Теперь на очереди были донки. К полешкам, что нарубил в лесу из сухостойных ольшин, привязывал лески, сплетенные из конского волоса, а на крючки, изготовленные самим же из кровельных гвоздей, насаживал мелких карасиков. Привязав камешки в полуметре от крючка, опускал наживку на дно.
Только поставил последнюю донку, как на первой зашевелилось, задергалось полешко.
— Ага, — говорю сам себе, — один уже, кажется, есть!
И точно. Снял с крючка примерно семисотграммового налимчика. Как раз впору: будет на ужин вкуснющая налимья уха.
Подплыл к берегу, вытащил на берег нос камьи, чтобы не уплыла, стал разводить костер. А темень уже — хоть глаз выколи. На небе ни просветинки, а внизу лишь чуть-чуть серебрилось затихшее озеро.
Набрал в котелок воды, повесил над огнем. Выпотрошил, помыл налима, разрезал на куски, бросил в котелок. Почистил, помыл и нарезал картошку, положил туда же. В закипевшую уху добавил луку, укропу и соли.
Как-то, уже став взрослым, прочел я в альманахе «Рыболов-спортсмен» такие строки об ухе:
У нас уха готова —
Рыбацкий наш обед.
Вкуснее, верьте слову,
На свете пищи нет.
В ней вкус неповторимый —
На воле сварена.
И не беда, что дымом
Чуть отдает она.
Фамилию автора не запомнил. Но слова остались в памяти на всю жизнь. Так написать может только человек, который сам варил и ел на воле уху.
Тогда, в юности, я этих строк не знал. Но налимья уха буквально щекотала мне ноздри. Ну, сейчас, ну, еще пяток минут… Я сниму с огня котелок, и уж тогда-а-а…
Что и как будет тогда, я подумать не успел: на той стороне озера, прямо напротив меня, вдруг завыли волки. Кто хоть раз слышал вблизи волчьи «песни», тот, думаю, меня поймет. Ведь это не просто вой, каким, например, воет собака. Это какое-то дьявольское, жуткое разноголосье. Тут и низкие, на уровне баритона и баса, словно рыдающие или жалующиеся на что-то голоса матерых волка и волчицы. Тут и дружный, похожий на лай, вой и визг прибылых. Тут и высокий стон переярков. И все вместе составляет ни с чем не сравнимую и неописуемую какофонию звуков.
Забыв про уху, про то, где я и зачем, стоял я и глядел на озеро. Сейчас бы наесться ухи да проверить донки: снять попавшихся налимов и снова наживить крючки. Ведь я пришел сюда ловить рыбу. Но… Меня будто пригвоздили к месту. И хотя я стоял на ногах, был будто парализован.
Ведь я один и чуть ли не в трех километрах от дома. А их, волков, судя по голосам, много, наверняка целая семья или даже стая. Бросить все и бежать? Но от волков не убежишь. Забраться на дерево? Но на поиски подходящего дерева с низко расположенными сучьями надо время. Да и попробуй его найти в непроглядной осенней ночи!
До войны волки в наших краях были переловлены капканами и выбиты из ружей, так что не было о них ни слуху ни духу. Появились они вслед за уходившим на запад фронтом. Мужики говорили, что пришли они из Сибири. Может, оно и так. Только волк, откуда бы он ни пришел, есть волк. Это умный, дерзкий, наглый и, в то же время, осторожный хищник. И таких целая стая. А у меня, коли они бросятся на меня, только маленький ножичек да топор.
Топор — серьезное оружие даже в руках подростка. Но ежели я и успею нанести удар, то лишь одному зверю. Другие меня вмиг разорвут, растерзают. Вот это было самое гадкое: я ничего не мог поделать. А волки тем временем приближались. И приближались быстро. Вот уже в темноте появились тусклые зеленые точки — волчьи глаза.
Я вспомнил об ухе. Снял котелок и поставил его к корням самой толстой березы, что росла над озером в двух шагах от костра. Подбросил в костер еще дров, взял в руки топор и прижался спиной к этой березе, чтобы звери не смогли взять меня сзади.
Страх парализует волю человека, толкает его на необдуманные шаги. Но вместе с тем он заставляет его лихорадочно искать спасительный выход. Так было и со мной. Что делать? Звери уже приблизились к ручью, что вытекал из озера. Задержит ли он их? Навряд ли.
В подтверждение моих мыслей послышался плеск воды: волки прыгали через ручей. И вот они появились в свете костра. Их было семь…
…Вспоминая прошедшую жизнь, я невольно удивляюсь, как же часто мне везло на всевозможные приключения, то веселые, то интересные, а то трагические. В самом деле, иной проживет всю жизнь, и его ни разу не напугает даже выпорхнувшая из-под ног птица, не то что волк или медведь. А тут… Ну зачем было тащиться одному в эту глухомань, да еще на целую длинную и темную октябрьскую ночь?! Нужна рыба? Верно. Но она нужна всем. Ведь все в деревне плохо живут, однако никто из моих сверстников не пошел тогда со мною. Голода, какой был прошлой зимой и весной, да еще и в начале лета, уже не было. Так чего ж меня понесло сюда в ночь?!
Думается мне, так может поставить вопрос заурядный человек. Но ведь я-то рыболов, и рыболов с шести лет. Я пропитался этим делом до мозга костей. Разум, трезвый расчет? Куда там, когда пришла осень и стал ловиться налим! Да и бывал я здесь уже не раз. И все шло нормально. А вот сегодня…
Но как быть, что же делать теперь? Волки — вот они, клацают зубами, воют. Эх, сейчас бы хотя бы плохонькое ружьишко. Лучше, конечно, винтовку или автомат. На худой конец гранату. Но…
Когда через наши места прошел фронт, мы, подростки, нашли в местах боев несколько винтовок, пару десятков гранат и толовых шашек. А также патроны, всевозможные капсюли, шнур. Но тол и гранаты мы использовали, играя в войну. А оружие, как только восстановилась советская власть, у нас отобрали. Правда, кое-кто кое-что до времени утаил. Я, например, припрятал четырехсотграммовую шашку, капсюль и кусочек шнура. Уходя на дальние, тем более ночные, рыбалки, я брал тол с собой. Так, на всякий случай. И вот случай, кажется, настал.
Волки расположились полукругом на маленькой полянке возле озера. В неровном, колеблющемся свете костра они казались неестественно большими и еще более страшными. Особенно выделялся лобан — матерый волк, вожак стаи. Вот он-то и стал шажок за шажком приближаться к костру. Следуя его примеру, подвигались и остальные звери.
Еще с детских лет из рассказов деревенских мужиков я знал, что волки боятся огня. И это давало надежду. Обжигая руки, я стал кидать в зверей горящие головни. Однако волк, рядом с которым падала головня, не убегал, но лишь отскакивал на шаг или два в сторону. Это стало тревожить: уж не приучу ли я их таким образом к огню?
А может, сесть в камью и уплыть в озеро? Уж на воде-то они меня не возьмут. Но этот путь был отрезан: один из волков был возле самой камьи. Значит, остается последняя надежда — толовая шашка.
Достаю из нагрудного кармана завернутый в тряпочку капсюль, креплю в нем шнур, и, вставив капсюль в специальное отверстие в шашке, поджигаю шнур. Шашка падает недалеко от вожака. Шнур шипит, разбрасывая искры. Волк делает шаг в сторону, и в это время раздается оглушительный взрыв. Взрывной волной лобана бросает вверх. Он кувыркается в воздухе, шмякается на землю и нетвердыми шагами, вихляя, устремляется к лесу, а за ним и вся стая.
— Что, гады, взяли?! — кричу я, обезумев от радости.
Потом вспоминаю об ухе. Сажусь с котелком к огню, достаю из сумки ложку и хлеб. Но уха на холоде застыла. И вместо ухи я с величайшим удовольствием ем вкуснющее налимье заливное.
Ну, а рыба? Волки ушли, и я за остаток ночи поймал с десяток разнокалиберных налимчиков, а утром снял с жерлиц двух приличных щук.
Автор: Николай Илларионов
Этот рассказ мы опубликовали в сдвоенном номере 5-6 «Рыболовного журнала» за 2008 год. Воспроизводится без изменений с разрешения редакции. Д.Б.